rockso

Часы во тьме тикали, словно бы сердце тикало, словно бы кто-то человека сопровождал. Это было что-то второго дыхания. Спит человек, но в полусне открывается глаз в мир иллюзорный, и слышно: кто-то дышит. А потом, словно бы разошелся газ сна, и оказалось, кто-то и правда дышит – немного не в такт, то если б задержать дыхание, то и перестал бы этот некто дышать. 
- Кто ты? – он спросил.
Откуда бы взяться ответу.
И еще раз:
- Кто ты?
А тут оно возьми и ответь:
- Дышу, я, слышь.
С этой мыслью Петрович утром и приехал на мясокомбинат. На дворе два менеджера, один – средний (по сроку работы), а другой – помоложе (отработал полгода) мерились машинами.
- Ты, вот смотри сюда, - говорил старый, - хохлы говорят не в России, а на России. А смотри сюда, понял? А? Да у меня одна резина сколько стоит?
- Резина – это презерватив, - сказал им Петрович, проходя мимо.
А дальше – коридор, словно вена. Люди тут не все эритроциты. Например, начальник охраны – фагоцит. Тут возьми себе и определи, когда же наступает фагоцитоз – то ли при пересменке, то ли еще в какой-то другой момент, а, может быть, при ловле нарушителя. Но есть ли нарушители? Есть такое святое слово на Руси – а что по бабкам? Встречаются два человека. Как дела? Хорошо. А что по бабкам?
Это потому что существует борьба постоянная, первичная, словно бы в лесу. Но опять же, смотря какой лес. Если лес современный, то там и зверя мало, и, скорее, надо не бороться, а прятаться. Прятаться от человека. Может быть, надо избегать духа времени – но разве кто-то победил? Животные исчезают. Остаются фермы и зоопарки. В человеческом зоопарке условия меняются, но все это касается иных миров, но здесь же в своем величии простирался мясокомбинат.
Точка. Набор. Макро-точка. Контейнер. Если взять все вместе, то с этого и надо начинать. Секретарша делала свой выход грудью вперед, сразу же создавая некий магический круг и набор правил - и руки словно бы сами собой тянулись к этой груди, и всякий входящий вдруг чувствовал словно бы команду – и руки так и хотели подняться, чтобы реализовать реализацию идеи о секретаршах.
- Хотел бы пощупать, - услышал Петрович в коридоре.
Об этом и была речь.
- Таня, что у нас нового? – спросил он.
- А? – она словно бы растерялась.
- Все хорошо?
- Хорошо, Пётр Петрович.
- А Сергей Сергеич Тютчев? 
- Он был пять минут назад.
Петрович вдруг понял, что это Тютчев шел по компасу наличия волка в голове. Пощупать. Нет, этого не позволено, но хотя бы подойти поближе к Тане и хотя бы дотронуться или ущипнуть. Немного ущипнуть можно. Потом, дурные шутки стареющего человека, совершенно рамочные, совершенно без шанса, потому что любая секретарша должна принадлежат директору.
Был аквариум. Плавала большая рыба с толстыми и пошлыми губами. Как такое могли допустить? Когда был аквариум с раком – и это было выходкой с еще большей степенью извращенчества.
- Кстати, Таня, помнишь рака? – спросил Петрович.
- Какого рака?
- Ну, в аквариуме.
- Помню.
- А его я принес, - сказал Петрович, - это память о детстве. Я работал на заводе в ранней юности, сразу после школы, и там в аккумуляторной банке жил рак. Правда ведь, есть в раке что-то особенное.
- Хватка, - сказала Таня.
- Правильно, хватка. Рак – русское существо. Без хватки жить нельзя.
Главное в рабочем дне – его начало, это – главная идея холста. Телефоны накапливают сначала страсть, потом эту страсть отпускают. Дзинь. Идут потоки электронной почты, символы наползают из злых проводов и отягощают факсы.  Люди – рабы завода. Рабам не положен свободный Интернет, но никто не сможет заблокировать телефоны. Люди хотят работать и отдыхать. В цехах рабочие тоже меряются. Тема соизмерения, соревнования на основе природного критерия, популярна у обезьян – самцы часто меряются половыми членами. В русской жизни сотовый телефон существует именно для этого. Волна цивилизации, продвигаясь к северу, создает странные формы, вылитые из генетической идеи.
А вот и Тютчев. Трубы гонят через себя массу.
- Дребезжит, - произнес Петрович.
Правда, дребезжала труба.
- Четвертый вид паштета. Четвертый вид! – сказал Тютчев восторженно.
Речь словно бы шла о существах какого-то четвертого вида.
- Четвертый вид, - повторил Петрович, - четвертый вид.
- Мясо в современных реальных реалиях даже вредит, - сказал Тютчев, - ароматизатор Гусь создает очень интересную концентрацию. Наша норма – 8%, но если добавить  1%, то ощущение гуся перейдет в реальный класс.
- Что значит реальный класс? – спросил Петрович.
- Но вы же помните значение свиных шкурок?
Петрович вспомнил – мешки с порошкообразной свиной шкуркой завозились из Китая в любом количестве, но потом политика поменялась, и теперь шкурка шла в ампулах, но и цена на нее поднялась. Порошок был лучше – он создавал массу. Смешение тут было – словно бы смешение ген. Смешение народов. Гороховый порошок и свиная шкурка. А жидкая шкурка не улучшала гороховую массу.
Подошли лупатые грузовики. Если человек лупатый, это значит, что он – или крикун, или же у него запор. Лупатость автомобиля говорит о непредвзятости, а также, о возможных китайских корнях. Китай замещает Русь. Мы не в начале этого процесса. Глаза чаще всего смотрят внутрь себя, а потому, мы можем быть на середине (реки, моря, погружения Титаника), но все еще танцевать.
- 10% и чесночные капли – и  возникает отдаленный свиной вкус.
Тютчев – главный технолог, поэт мясокомбината. Его также можно назвать придворным шутом. Труба вошла в резонанс с миром, и вот, началась выдача – масса однородна, это больше напоминает дефекацию – дальнейшая судьба паштетной среды предопределена конвейером. В одной маленькой баночке паштета «Гусиный» - всего 22 грамма, но есть и 100 граммовые стандартны, а также монстрообразные банки по 250 грамм, предназначенные для спасительных дешевых магазинов.
- Надо закупать еще Гуся? – спросил Петрович.
- Я подготовил заявку для Сёмина.
- Не видел на подпись.
- У меня еще будет уточнения. Хотите попробовать?
- Давай.
Вот и ложка – царь рта. Но откуда не возьмись проявляется средь цеха свет белый, стекло мифического духа, маленькое переносное счастье – бутылка.
- Петрович, пятьдесят.
- Тогда булочку.
- А вот и булочка.
Петрович распробовал паштет «Гусиный». А ничего, когда ты голодный – а он как раз с утра и не позавтракал, видимо, мешало ему странное ночное дыхание. Водка воздавала во рту воздушные замки. 
- А где Миронов? – спросил Петрович.
- В заглючке.
Он решил не спрашивать, что это значит. Паштеты шли, паштеты ехали, паштеты одевались, и лицом их являлась круглая этикетка. Кажется, что встреча паштета и человека происходит на одной волне, но это не так – потому что даже если ты и не видишь лица, но лицо есть. Но вдруг это зомбирование? Откуда ты знаешь, что не зомбирование?
2% ароматизатора Гусь шло и в колбасу, но здесь требовалась правильная пшеничная смесь, куриный фарш, те самые шкурки (опять же, в ампулах), хороший жирок, а также продукт всерусского счастья – крахмал. Остальная нагрузка ложилась на правильные красители и букет веществ под маркером E.
- Правда, - сказал Петрович, - он забухал?
- Завалился бумагами.
- А.
- А правда ревизия будет?
- Там схвачено, - ответил Петрович, - кстати, ты слышал про православную колбасу? Нет? А я уже видел. Новый продукт, говорят, что три дня не портится на свежем воздухе. А главное, ее возят на освящение.
- Так и мы можем освящать, - сказал Тютчев, - почему бы нам не поставить церковь прямо на территории мясокомбината? Сразу рассчитать, чтобы конвейер шел через храм, а там бы стоял батюшка с кадилом и читал молитвы.
- Хорошо. Хорошо.
Есть такая фраза дежурная, хотя главным репрезентативным посылом является – занимайтесь, занимайтесь.
Машины роились. Подошла большая фура. Начальник склада даже спросил, хотя мог и не спрашивать, куда выгружать ящики с ароматизатором Гусь. А на дворе уж струились потоки весны, а потому, в небе можно было наблюдать и гусей – стайных или же одиночных. Мы знаем, что, пролетая, гусь кричит. Он приветствует человека.
На выгрузке наблюдался выход, аутпут. Колбаса «Старорусская», колбаса «Новая», колбаса «Русская вареная», колбаса «Среднерусская», колбаса «Вкусная», колбаса «Студенческая», колбаса «Боярская», колбаса «Петрович». Петрович любовался. Он словно бы стоял в одном из залов Третьяковской галереи и кормил глаза красотой.
Ночью же снова кто-то дышал в такт, и Петрович все не мог понять, кажется ли это ему, или же внутри помещения зародился метафизический кризис. Потом он вспомнил утверждения первой жены, которая являлась потомственной филологичкой:
- Люди становятся злее, потому что едят много мяса. Когда животное ведут на убой, химический состав крови меняется таким образом, что страх не исчезает – он передается дальше, и совершенно не важно, ест ли человек котлету или жареный кусок, или же это вообще – колбаса. Клетки страха порождают зло, и так оно выходит в мире и копится, копится – ведь многие войны нельзя объяснить с точки зрения обыкновенной логики, а в физику тонких тел если кто и верит, то на уровне примитивного суеверия. Употребление мяса есть большой вред. Как бы ни старался человек распутать длинный клубок проблем в обществе, но это бесполезно ввиду….
Мысль погасла. Сон представлял собой воронку, в которую утекала натура. 
- Не дыши, - сказал Петрович, засыпая.
Внутри сна действовали теперь свои собственные законы. Возможно, все разошедшиеся по миру колбасы, те, что дожили до ночи, общались через всемирную нейронную колбасную сеть. А если заговор? Может быть, именно с этим и было связано странное дыхание? Навряд ли эта тайна имела шанс быть раскрытой.